На вторую половину марта в Донецкой муздраме им. М. М. Бровуна планируется премьера спектакля «Ромео и Жанетта» по пьесе французского классика XX века Жана Ануя. Ставит драму российский режиссер Сергей Бобровский, уже известный донецким театралам по постановке чеховского «Вишневого сада».
Вашему вниманию – интервью с Сергеем Александровичем. Но не о будущей премьере. Работа над Ануем еще в разгаре. Что в итоге получится, пока не на сто процентов ясно и самому режиссеру. Да и кормить зрителей предощущениями не хочется. Поговорили о вечном. О театральных приоритетах мэтра, об успехах и провалах, о свободе и творческих рамках.
«Выезды – это хороший драйв»
– Сергей Александрович, вы уже много лет работаете приглашенным режиссером…
– Режиссер всегда готов к выездной работе. Даже будучи главным режиссером в Липецком театре, я нередко выезжал. И потом, это же так классно: ты ездишь, меняешь привычный круг общения! Новизна, риски – без них наша работа становится скучной.
– Это наверняка сложнее, чем с одним коллективом. Любите творческие вызовы?
– Да, работая с одной труппой, ты хорошо знаешь параметры актеров, все становится более предсказуемо. А в новом пространстве есть возможность ошибиться, причем прекрасно ошибиться. Новый театр со своими традициями, новые актеры, новый зритель – это такой хороший драйв, хорошее испытание.
Сергей Бобровский с актерами Донецкой муздрамы после премьеры «Вишневого сада»
– Вы ставили «Господина Амилькара» Ива Жамиака.
– Да, причем три раза, и мне не надоело. (Улыбается.)
– И Донецкая муздрама недавно поставила спектакль по мотивам этого произведения – «Человек, который платит». Познакомились уже с этой работой? Сравните со своими?
– Наверно, это будет некорректно. Мы, режиссеры, обладаем совершенно субъективным взглядом на жизнь.
– Ну хотя бы просто оцените донецкую постановку.
– Донецкая постановка сохранила язык перевода, что очень правильно. Он исключительно хорош. История смешная и щемящая одновременно – это в местном спектакле тоже есть. Интересно сценографическое решение – все эти пазлы… А актеров я просто люблю, поэтому здесь субъективен. (Смеется.) В общем, мне понравилась эта постановка. Да я, в принципе, из тех режиссеров, которые чужой материал воспринимают не слишком ревностно. Я открыт к любому взгляду, к любой режиссуре.
«Перелопачивают Шекспира, и правильно делают!»
– «Настоящая свобода – это уход от плохих и вместе с тем от хороших влияний». Это ваше высказывание из одного интервью. Стоит ли понимать его как вашу склонность к новаторству, может даже к авангарду?
– Сложный вопрос… Наверно, я тогда хотел выразить мысль, что доверяю своему субъективизму больше, чем всему остальному. Хорошие или плохие влияния – нужно их ощущать, но быть независимым, иначе ты утратишь свою точку зрения, свое авторство.
Что касается отношения к авангарду и традиции… Я себе ставлю задачу – от пьесы к пьесе не повторяться, не исповедовать один и тот же язык. Мне интереснее меняться, находить себя в другом обличье, в другом мироощущении. Поэтому я пытаюсь быть чутким к той драматургии, над которой я работаю, которая тоже диктует какие-то свои принципы.
– Тогда спрошу иначе. Ставите ли вы для себя в творчестве какие-то рамки? Есть что-то такое, чего бы вы никогда не сделали? Например, многие современные режиссеры рады эпатировать публику…
– Сознательно я таких рамок не ставлю, хотя они, конечно, определены – моим вкусом, моей культурой, моим пониманием мира. Но я не отношусь воинствующе к коллегам по цеху. Режиссура должна быть разной. Мир многообразен. Субъективизм никто не отменял, даже если он достаточно радикальный. Когда что-то раздражает, это нормально. Я ни в коем случае не хочу проклинать молодое поколение, их авангардизм. У каждого поколения свое измерение, своя реальность. Я – за талант, проявленный в разных формах и в разном содержании.
– Есть мнение, что современному зрителю классика все менее интересна. Согласны ли вы с этим? И если это так, следует ли театрам, режиссерам идти за зрительскими предпочтениями или нужно ставить классику, даже видя ее непопулярность?
– Задача режиссера – сделать классику современной, иначе тогда непонятно, почему она классика. Ведь классика – это не качество скучного. Если постановка делается в рамках привычного, традиционного театрального языка, это будет разговор с более взрослым поколением. Молодежь лучше реагирует на какие-то формальные вещи: ей надо погромче, побыстрее, поярче – не так, как было. Это даже не революционность, а вполне нормальный взгляд, на который новое поколение имеет полное право.
Классика не может устареть, это мы как постановщики можем устареть, если не будем учитывать зрителя, к которому обращаемся. Но это не значит, что мы должны «подкладываться» под аудиторию, делать так, чтобы всем было удобно, а нас бы за это все полюбили. Ни в коем случае! Кто-то из известных режиссеров сказал: «Классику надо ставить как современную пьесу, а современную – как классику». Это, мне кажется, очень правильный подход. Нужно представить классическое произведение так, как будто его только что написали. Да, пусть оно будет про тех, прошлых людей, но будто написано сегодня.
Кстати, я бы сказал, что классика-то сейчас как раз в авангарде. Молодые режиссеры на ней и утверждаются. Перелопачивают тех же Чехова, Шекспира на нынешний лад. И правильно делают! (Улыбается.)
Как договориться с «краской»?
– Позвольте нескромный вопрос: были ли у вас в карьере провалы? И что вообще лично для вас провал: неприятие публики или собственная неудовлетворенность результатом?
– Тут можно считать и так и этак. Я склоняюсь ко второму варианту, к субъективной самооценке своего творчества. Что-то не удалось уловить или воплотить… У нас же творчество многокомпонентное. Не так, как у живописца: только ты и мир. У нас в качестве красок выступают актеры, которые тоже обладают собственным субъективизмом. И порой их мироощущение входит в противоречие с твоим. Ты просто не можешь договориться с этой «краской»! Или она не может достичь того «цвета», которого бы тебе хотелось.
Это только один из нюансов. Надо, чтобы все компоненты совпали: чтобы ты угадал материал и его трактовку, да чтобы это еще и со зрителем совпало… Поэтому провалы – это необходимая часть нашей работы, даже более важная, чем успех. А безусловный успех вообще настораживает. Это обычно какая-то ловушка, подстава.
Я стараюсь не мыслить категориями «успех» и «провал», просто пытаюсь воплощать то, что чувствую. Ну и конечно, хочется, чтобы это было интересно как можно большему кругу зрителей. Но это не значит, что меня огорчает неполный зал. Порой даже наоборот: заполняется лишь часть зала, но я чувствую, что есть соединение моего высказывания с потребностями этой небольшой группы людей, и меня это удовлетворяет.
Да я вообще гимн провалу пропел бы! Это большая ценность. Он дает направление твоим размышлениям, ставит вопросы.
Успех… Да были ли вообще у меня успешные спектакли? Я бы на этот вопрос вряд ли смог ответить. Я очень критично отношусь к тому, что делаю, гораздо критичнее, чем все критики, которых я встречал. Не то чтобы я всегда был собой недоволен, но так… Могло бы быть лучше. (Смеется.)
Сергей Бобровский раздает автографы донецким театралам
Театр ведь очень живое явление. Это киноязык мертв, там все отобрано, смонтировано, сохранено и в таком виде будет всегда. Наше же дело – давать актеру развиваться вместе с жизнью спектакля. И не всегда это может привести туда, куда бы ты хотел. Если перенести все сказанное в те же категории успеха и провала, то, по-моему, если спектакль живет и у него есть связь хоть с кем-то, то это уже хорошо.
А если чувствуешь, что делаешь нечто необычное, что может понравиться узкому кругу зрителей, лучше сразу делать это для малого зала. Это нормально. Не может каждый спектакль быть интересен всем! В общем, это очень непростой момент…
